ПУРГА

Василий Великжанин

Милана Великжанина

ПУРГА

Рассказ

С благодарностью и любовью

посвящаю моему отцу  Василию Великжанину

Небольшую деревушку заметала пурга. За околицей почти не видна была кромка леса, в низине, на речном просторе, особенно сильно шёл снег… На полевом аэродроме между самолётами намело сугробы. На улочках никого, только часовые… Слегка просматривался сквозь снег легкий силуэт колокольни с храмом… В землянках солдаты, утомлённые боем.

В накуренном помещении штаба метался из угла в угол  капитан Шотланов.

— Перестаньте маячить! — глухо посоветовал ему, сидящий с книгой в углу землянки майор Рябинин.

Он отбросил книгу в сторону и, низко наклонив голову, протяжно вздохнул, уставившись в пол, рассматривая большие щели между грубо обтесанных половиц.

Капитан остановился около майора, собирался что-то ответить, но не сразу сказал:

— Новых машин не дают? Нет! А одно звено, что осталось — это не войско! Расформируют, майор… Вот посмотрите! Разгонят, разбросают по другим частям… А я не могу допустить такой мысли! Я с этой эскадрильей прошел сотни боев, претерпел столько трудностей… Пять раз уходил в госпиталь и снова возвращался!

— Расформируют или нет,  это дело командования, — спокойно заметил майор. – Меня беспокоят люди, которые остались в живых… Вчера после боя никто не ужинал, сегодня никто не притронулся к завтраку… Тяжело людям — вот о чём надо думать. Помочь надо им, поднять настроение…  А как?

Майор встал, тоже заходил по землянке.

Зотов сидел на кровати около лежащего в постели летчика.

— Ну, хотя ты, Саша, скажи что-нибудь.

Старший лейтенант Березин  молчал.

Зотов подождал ответа, вздохнул, неодобрительно покосился на старшего лейтенанта, заметил:

— А говорят, сибиряки разговорчивые люди? Брехня!

И, встав с кровати, добавил:

— Ну как ты можешь молчать целые сутки, а?

Сибиряк не отвечал. Он даже не сделал никакого движения.

— Хотя, тебе что? — снова заговорил Зотов. — Ты вырос в тайге, работал пекарем и кроме теста ничего не видел, а я изучал философию, музыку, искусство… Я привык общаться, говорить с человеком… Понимаешь, медвежья твоя душа?!

Сибиряк пошевелился, но не сказал, ни слова.

Зотов встал, медленно пошел между коек, угрюмо смотрел на пустующие постели.

— Вот на этой кровати еще вчера спал Миша Поспелов… А на этой… — Младший лейтенант не договорил, плашмя упал на свою койку, скомкал подушку, забился, как в припадке.

На угловой кровати поднялась седая голова. Лейтенант Первушин озабоченно смотрел в сторону Зотова и, когда тот несколько успокоился, снова опустил голову на подушку.

А Зотов вскочил на ноги, схватил со стены гитару и, встряхнув вьющимся чубом, заиграл и запел весёлую песню. Он даже улыбался, но улыбался как-то дико.

Сибиряк, к которому приставал Зотов, грузно поднялся с кровати и крикнул, глядя прямо в лицо младшему лейтенанту:

— Трус ты, истерик!

Гитара в руках Зотова смолкла. Младший лейтенант побледнел, двинулся к сибиряку.

— За что?! — со стоном вырвалось у него из груди.

Сибиряк ничего не ответил, сел на койку, закурил.

А Зотов стоял посреди землянки бледный и оскорбленный… Вот он двинулся к сибиряку, спросил:

— Если ты оскорбляешь человека, то интересно знать — святой ли ты?! Нет ли у тебя за душой чего-нибудь такого, от чего краснеют порядочные люди.

Сибиряк курил, молчал. Вот он поднялся на ноги, отстранил с пути   Зотова, пошёл к окну.

— Ну, что ты молчишь? — не отставал Зотов. — Скажи, святой, да?

Кучная фигура сибиряка как-то ссутулилась.

А Зотов наседал сзади:

— Пусть я ослаб, пусть выгляжу смешно… — говорил он, часто дыша.

Перед взором Березина, за окном, неслись потоки снега.

— Пур-га-ааа… — прошептал он и снова умолк.

И вспомнились заснеженные бесконечные леса Сибири.  Стройные берёзы на берегу дикой реки. А берегом бежала светловолосая русская девушка. Далеко,  по тропинке, шёл человек. Девушка нагнала его — это был кряжистый старик. Заломив голову, со слезами на глазах она проговорила:

— Сибирь славится честными людьми.  А Ваш сын…

У старика вздрогнули брови. И он прибавил шагу…

Старший лейтенант закрыл глаза рукой, и видение пропало. Он отошёл от окна, лёг на постель, скомкал подушку, заворочался. Зотов снова заиграл на гитаре.

А перед глазами старшего лейтенанта плыл березняк.

Среди него, мирно поскрипывая, ехала телега. Здоровущий парень в расстёгнутой косоворотке сидел с вожжами в руках, правил лошадью. Это был Берёзин. Позади него сидел отец, курил трубку. Как только среди леса показалась поляна, старик положил руку на плечо сына, глухо сказал:

— Слазь с телеги…

Парень пристально осмотрел поляну, непонимающе пожал плечами, сказал:

— Тут и косить нечего…

— Слазь, говорю! — уже приказывал старик.

Парень спрыгнул с телеги.

Старик вынул из телеги рюкзак, сунул его сыну, глядя исподлобья, закричал:

— А теперь беги из Сибири, подлец! Чтоб мои глаза тебя.

— Ты что сдурел, тятя?

Старик кричал во всю силу своих лёгких:

— Сибирь позорить вздумал?! Там люди кровь проливают! А ты?!

Парень переступил с ноги на ногу, довольно сдержанно возразил отцу:

— Между прочим, Григорий Семёнович, выселением с места жительства занимается милиция.

— Моя Сибирь! Я тебя безо всякой милиции вышибу! — старик двинулся на сына.

Парень закинул рюкзак за плечи, злясь, сказал:

— Ладно! — и пошёл по тропинке.

Берёзин вертелся на кровати, словно под укусами комаров

— Довёл-таки человека, философ! — сердито заметил Зотову лейтенант Первушин.

— Не святой он, — бросил пренебрежительно Зотов и забренчал на гитаре.

— Повесь инструмент! — посоветовал Первушин.

— Это как понимать: совет или приказ? — спросил Зотов.

Первушин встал с кровати, подошёл к Зотову, долго смотрел ему в лицо, сдержанно сказал:

— Нашёл время копаться в душе товарища? Не честно. И он прошёл к кровати Берёзина:

— Ты не спи, Александр… Слышишь? Я столько раз пытался…  А как закрою глаза, так вчерашний ад вспоминается.

— Я не про то… — глухо сказал Берёзин. — Я Сибирь вспомнил. Как последний раз с отцом траву ездили косить.

Первушин присел на кровати Берёзина, со вздохом произнёс:

— А травы у вас там душистые! Всего раз побывал в Сибири, а запомнил на всю жизнь. Хороший край. Суровый. И люди серьёзные.

— Что правда, то правда… — тяжело вздохнул Берёзин.

Первушин собрался сказать что-то ещё, но посмотрев на расстроенное лицо Берёзина, только протянул:

— Да-а-а…

Они замолчали.

Скрипнула входная дверь, клубы пара метнулись внутрь жилья.

На пороге стоял капитан Шотланов. Он беглым взглядом осмотрел всех присутствующих, затем сбил с шапки снег, шагнув вперёд, не совсем естественно заулыбался:

— Что приуныли, орлы?

Услышав голос начальника штаба, летчики повскакивали с кроватей.

— Вольно! — сказал Шотланов.

И все опустились на кровати. Сидели и смотрели всяк перед собой.

Шотланов весело сказал:

— Сидите вы тут и ничего не знаете…

Кое-кто поднял голову, смотрели на капитана.

А он продолжал, хитровато поглядывая на летчиков:

— Сегодня вражеские войска не взяли ни одного города, — он   оживился, потирая руки, улыбался. — Вы понимаете, что это значит?! Вот так, товарищи, так…

Но люди молчали.

Шотланов, обессиленный гнетущим молчанием, опустился на кровать рядом с Зотовым, безразличным тоном сказал:

— Сыграй что-нибудь, если можешь.

Зотов без всякого желания взял гитару, вяло ударил по струнам… Заиграл что-то заунывное.

Шотланов вздохнул, поморщился, сказал:

— Брось скуку наводить! Давай что-нибудь повеселее!

Зотов прекратил играть совсем, отложил гитару в сторону, сказал:

— Не играется…

— А ты попробуй.

Зотов вздохнул, покачал головой:

— К чему, товарищ начальник штаба? — и он лёг на подушку.

Шотланов переменился в лице, громко скомандовал:

— Встать! Разлёгся?!

Зотов вскочил, вытянулся, удивлённо смотрел на товарищей.

— Бери гитару! — приказывал Шотланов, — играй «яблочко»!

— Есть! — сказал Зотов и взял гитару.

— Только играй по-настоящему, слышишь?! — добавил капитан.

И пальцы Зотова вздрогнули, рассыпались по грифу.

Шотланов улыбался, радостно сказал:

— Хорошо играешь! Можешь, оказывается?!

Но Зотов не смотрел на капитана. Он, играя, разглядывал однотонное серое байковое одеяло.

Шотланов вышел на середину землянки и, ни на кого не глядя,  раскинул руки, словно собираясь лететь, сказал:

— Эх, яблочко…

И молодцевато выставляя грудь вперёд, начал лихо отбивать такт каблуками.

Теперь все смотрели на него и позабыли, что у капитана в правом боку не хватало двух рёбер, что большой шрам на левой щеке сильно уродовал его лицо. Всё это исчезло, пропало. Теперь плясал человек, который умел отдавать всю силу своей души тому делу, за которое он брался.

Глядя на танцора, Первушин, почему-то виновато оглянулся на молчаливых товарищей, но, встряхнув седым курчавым чубом, вскрикнул:

— Э-эх! Попробуем, капитан! — и бросился в пляс.

— Не натоплено, не мыты полы? Что это значит! Молодые парни! Оставляю для этого пять человек, остальным расчищать аэродром! — приказал майор Рябинин.

Понуро опустив головы, без всякого желания, техники собирались к выходу.

Майор сурово и вместе с тем сочувственно смотрел на парней.

Они выходили из землянки с неохотой. У дверей старшина тихо сказал:

— Тяжело им после вчерашнего. Не до работы, товарищ майор. Ведь у каждого была машина, а теперь… Зря вы их на холод.

— Не зря, — задумчиво произнёс майор, — в работе легче будет.

Майор направился к выходу, но навстречу ему, в распахнувшихся  дверях, появился лейтенант.

Майор выжидающе смотрел в лицо врача.

— Повара придётся изолировать, — скороговоркой произнёс он. —          Вчерашний ужин тех, кто не вернулся, закапывает в землю, — объяснял врач. — По латыни это называется… Проще сказать, крайнее возбуждение нервной системы на грани сумасшествия. А может быть, уже наступает кризис

Майор стремительно вышел из землянки, лейтенант бросился за ним. Старшина покачал головой.

Заметаемый снегом Осипов бережно и любовно заравнивал бугорок лопатой. Проделав последнее движение, он выпрямился, опёрся о древко лопаты, застыл в таком положении.

Лейтенант на ходу, вполголоса говорил майору:

— Такое заболевание может прогрессировать и закончится плохо.

Майор не отвечал. Он шёл всё быстрее.

— Товарищ майор! — снова обратился к Рябинину лейтенант, — я, как врач, имею право сам изолировать любого больного.

Майор остановился, косо посмотрел на лейтенанта, резко сказал:

— Лучше изолируйте сами себя! И прочтите наедине свои медицинские талмуды, найдите в них определение, где и когда любовь к человеку называлась болезнью?

Майор быстро подошёл к Осипову, обнял его, прижал к себе, прошептал:

— Нельзя так, старшина! Одумайся, друг!

Осипов прижался к груди майора, затрясся всем телом, но нет — он не плакал, он дрожал от какого-то нечеловеческого напряжения. В его глазах горело желание мстить.

— Не мог я иначе поступить, товарищ майор… — шептал он, — а за тарелки пусть высчитывают.

Лейтенант, круто повернувшись, быстро уходил.

— Нет, Вы обождите! — сказал властно майор. — Наш разговор ещё не окончен, доктор.

Лейтенант остановился. Майор поравнялся с ним, серьёзно сказал:

— Мне непонятно, как вы живёте? Спрятались там в своей медицинской берлоге и из-за угла наблюдаете за людьми. Как Вам не стыдно? Совсем от коллектива отошли, милый друг!

Лейтенант молчал.

— Вот почему и людей разучились понимать! Ясно? — сказал в заключение Рябинин.

Он козырнул врачу и ушёл в пургу.

Лейтенант стоял, про себя шептал:

— Ничего мне не ясно, товарищ майор.

В маленькой землянке у аппарата сидел радист Воробушкин. Дверь открылась, появился врач.

Сержант Воробушкин снял наушники, спросил:

— Что с вами, доктор?

— Если можешь, — сказал он глухо, — включи музыку.

Воробушкин включил приёмник, повёл стрелку по шкале, волны со свистом набегали друг на друга. Вырвалась песня, но она была о войне.

— Что-нибудь другое, — громко попросил лейтенант.

Воробушкин снова повернул ручку и полилась симфоническая музыка. Но, видно, и она действовала на лейтенанта не положительно. Он сидел, опустив голову, хмурый и расстроенный. Вот он поднял руки и, опустив их, ударил о колени, с обидой сказал:

— Неужели нет на всём белом свете чего-нибудь весёлого?

Рука радиста передвигала стрелку с волны на волну. И вдруг знакомый всему миру голос зазвучал в репродукторе:

— Широка страна моя родная…

И эта песня заставила сразу же сержанта улыбнуться, затем задуматься и сказать:

— Есть же на земле такие большие люди!

— Поль Робсон, — тихо и сердечно сказал лейтенант, и чуть заметная улыбка скользнула на его губах.

— Хороший мужик, — добавил Воробушкин, — честное слово.

А Робсон пел, пел всем сердцем.

В приёмнике раздался противный свист, сбилась волна. И тотчас же вместо песни, на ломаном русском языке, кто-то заговорил:

— …И эта эскадрилья разбита наголову! Сопротивление бесполезно! Слушайте русские родственники! Мы должны ознакомить вас с новыми списками убитых летчиков…

Воробушкин не вытерпел, рывком переключил диапазон, процедил сквозь зубы:

— Хвастаются  гады?!

Лейтенант устало поднялся с табурета, вышел из землянки.

В приёмнике раздались позывные. Радист наклонился к аппарату, торопливо взялся за ручку настройки, прислушался.

Хрипловатый мужской голос говорил:

— Я Юпитер — шесть… Машина горит… Я ранен… Слышите… Прощайте… Товарищи…

Сержант вскочил как от удара, но тут же снова сел около приёмника, но голоса больше не было.

Лейтенант быстро бежал навстречу снежному ветру, нырнул в землянку, торопливо спускался по земляной лестнице, с силой толкнул дверь и, войдя в лазарет, остановился на пороге.

Навстречу ему поднялась медсестра в белом халате, ожидающе посмотрела в лицо врача.

— Ну, как… — спросила она, — пойдём за больным? У нас всё готово.

Лейтенант прошёл мимо сестры вглубь лазарета и, стоя к ней спиной, раздражённо сказал:

— Я устал… У меня совсем не работает голова… Я ничего не понимаю…

И скинув с себя куртку, шапку, торопливо повесив их на вешалке, он скрылся в дверях палаты.

Девушка удивлённо смотрела ему вслед.

На большом рябом лице сибиряка Берёзина расплылась улыбка.

— У нас на пекарне, — говорил он капитану Шотланову, — девка была одна… Вот плясала!

— Сильна была? — спросил с улыбкой Шотланов.

— Сильна-а! — протянул Берёзин.

Теперь лётчики сидели за столом, и видно было по их лицам,  тяжесть переживания заметно погасла.

— Помню, — продолжал Берёзин, — артисты в Сибири у нас были… Так один из них целую неделю нашу Нюшку уговаривал в ансамбль… Не пошла.

— Почему? — спросил Шотланов.

— Не тот человек упрашивал и не так как надо… — пояснил Берёзин.

— Больше на ноги её смотрел.

Все засмеялись.

Двери землянки распахнулись и в ней в одной гимнастёрке, без  шапки, заснеженный, взлохмаченный появился Воробушкин.

Капитан поднялся из-за стола, пошёл ему навстречу.

— Что случилось, сержант? — спросил он, тревожась.

У сержанта дрожали руки. Он прятал их под мышки, словно стоял на сильном морозе, часто моргая, смотрел на капитана.

Подходили лётчики, молчали, смотрели на радиста.

Он, наконец, заговорил:

— Не могу я больше, товарищ начальник штаба! Не могу, понимаете? Не могу больше сидеть у аппарата… Пошлите меня куда угодно, в пехоту, в артиллерию… Вот рапорт… — подал он скомканный листок бумаги капитану.

Все молчали. Снова опустили головы.

А у капитана сбежались брови. Он видел — все его труды пошли насмарку.

Лица офицеров приобрели молчаливый, непроницаемый вид. Люди снова ушли в себя.

Капитан схватил Воробушкина за руку и стремительно, толкнув ногой двери, направился из землянки…         Воробушкин послушно шёл рядом. Выйдя на улицу, капитан закричал на радиста:

— Ты знаешь, что ты сейчас наделал?!

Воробушкин не смотрел в глаза капитану, упрямо прижав голову к груди, говорил:

— Нельзя так больше жить на земле человеку… Нельзя, товарищ капитан…

В лазарете дежурила медсестра, сидела у печурки, грела руки.

Вбежавший сержант остановился перед сестрой, закричал:

— Врача! Начштаба умирает!

Девушка испуганно вскочила, растерялась…

— Где врач, я тебя спрашиваю?! — снова закричал Воробушкин, схватив сестру за плечи.

— Он закрылся… — заговорила сквозь слёзы девушка.

Воробушкин приналёг плечом на дверь, и она поддалась. Сорвался крючок. Ввалившись в палату, сержант остановился и замер на месте. Врач лежал на кровати с бледным лицом, раскинув руки.        Радист кинулся к нему, затряс:

— Вот человек! Нашёл время пить!

— Снотворное выпил, — сестра взяла со стола пузырёк с лекарством.

— Что ж ты стоишь, дура? – громко обозвал её Воробушкин, — забирай свои атрибуты, спасать человека надо!

Девушка засуетилась, протянула руки к шкафу с лекарствами, поставила пузырёк на место. Оглянулась, увидев стоящий на скамейке чемоданчик с красным крестом, схватила его и выбежала за сержантом. Скрипела на ветру незакрытая дверь.

А Шотланов лежал на полу, головой у порога, застывшим холодным взглядом смотрел в потолок.

Распахнулась дверь. Клубы пара обдали его лицо. Стремительное движение девичьих рук. И вот уже игла шприца утонула в руке больного.

Воробушкин молча взглянул на капитана, на побледневшую медсестру.

— Спасла?! – спросил он тихо, но требовательно.

Девушка не ответила. Она прижалась своей щекой к губам капитана, и на её глазах выступили крупные слёзы.

— Не знаю… губы у него холодные…

В желании что-то сказать, Воробушкин замаячил руками. Слов не было. И не выдержав напряжения, он вырвался из землянки. Стоял на снежном ветру, шептал:

— Как же так… Зачем так… Ведь хороший человек…

Сержант посмотрел через плечо в сторону землянки. Но не было больше сил видеть всё это. И, утопая в снегу по колени, он куда-то побрел, что-то шептал неслышное. А пурга крутила и выла, окутывая радиста Воробушкина седыми снежными прядями…

Ветер врывался в раскрытые двери лазарета, нагонял холод в палату, трепал черный кудрявый чуб лежащего на кровати лейтенанта.

Шедший мимо  радист остановился,  что-то вспомнив, и, придя в себя, быстро сбежал по земляной лесенке, в палате подбежал к  кровати врача, смотрел на его застывшее лицо, трогал его руками…

— Зачем так… — шептал Воробушкин. — Не надо так… — и он приник к врачу, приложился ухом к его груди…

Снег сыпал и вьюжно расстилал снежные покровы, ветер доносил откуда-то весёлую песню, её пело много голосов. В снежном мареве вырисовывались фигуры техников, расчищающих аэродром. Песня звучала громче:

…И снова к нам пришла весна,

Солдатам стало не до сна…

Воробушкин сходу врезался в группу работающих, замахал руками, во всю силу лёгких закричал:

— Перестаньте!!!

— Почему? — спросил его, шагнув навстречу, майор Рябинин.

— Капитан  умирает…

Майор быстро побежал к штабу.

— Врач… —  не договорил сержант.

Люди побросали лопаты, бежали в белую мглу.

На месте остались только старики, закурили, один из них перекрестился:

— Упокой душу, Господи!

Майор Рябинин стремительно распахнул двери землянки, остановился, впился взглядом в лежащего на кровати Шотланова.

— Жив… — прошептал тот с трудом. — Не волнуйся, Григорий Данилович… Отдышался…

— Где врач? — торопливо спросил майор сестру.

Девушка молчала, смотрела  на майора широко раскрытыми глазами.

— Что вы молчите? — снова спросил майор.

—  Он, конечно, виноват… — прошептала девушка и опустила глаза.

— В чем? — поторопил её майор. — Где он?

Воробушкин стоял около лазарета,  смотрел в белую даль.

Майор с медсестрой поравнялись с радистом.

Рябинин на мгновение остановился, взглянул на Воробушкина, направился было к двери лазарета, но сержант преградил ему путь. Он твёрдо встал в дверях.

— Что это значит, сержант? — сказал майор.

— Вы будете его обвинять, думать о нём плохо… А разве он виноват? Он хороший человек… Это я… Я не закрыл двери, когда уходил с сестрой…

— Что с ним?

— Он обморозился…

Чёрные вьющиеся волосы подчеркивали правильные черты лица лейтенанта. Он лежал и угрюмо смотрел в потолок. Майор  мял в руках шапку. Медсестра дрожащими руками растирала лицо врача снегом, беззвучно плакала.

Воробушкин косился на неё:

— Не реви… Живой ведь…

И сержант выбежал из лазарета.

Расталкивая стоящих у дверей землянки техников, с трудом пробрался Воробушкин сквозь  плотную стену людей. А когда открыл дверь, Шотланов сидел около стола с телефонной трубкой.

— Товарищ капитан! Товарищ начальник штаба! — закричал сержант и, сделав несколько шагов к Шотланову, остановился, смотрел и смотрел ему в лицо, словно видел его впервые. — Спасибо вам. И врач жив…

— Я здоров… Да-да! — говорил Шотланов в трубку, — и никакой комиссии мне не требуется, товарищ генерал… Что? Комиссия уже выехала к нам? Зачем? Все люди здоровы и готовы выполнять любое боевое задание! Я за свои слова отвечаю, товарищ генерал…  Ждём пополнения лётного состава.

— Какое пополнение? – проговорил голос в трубке.

Капитан медленно опустил трубку на рычаг, с еле заметной улыбкой сказал Воробушкину:

— Ничего, Воробушка, выдержим… Ещё покажет себя наша краснознамённая…

И он обнял радиста, скорее опёрся на него и снова заговорил:

— Это нас-то хотели на отдых…

А снег сыпал. Топтался на холоде около штаба часовой. Вот он вдруг к чему-то прислушался и уловил отдалённый гул мотора. Гул нарастал. И скоро можно было определить, что где-то, совсем рядом, всё усиливаясь, ревело несколько авиационных моторов.

Из занесённой снегом палатки вдруг выскочил молодой парень, он куда-то бежал, оглядываясь по сторонам, на ходу застёгивая брюки.

Поравнявшись с часовым, закричал  что есть мочи:

— Окружают! Тревога! Что ты стоишь?!

Часовой засмеялся, сказал:

— Застегнись как полагается… Комиссия едет…

Четверо аэросаней с людьми остановились около штаба.

Шотланов и Рябинин стояли перед генералом. Он молча  отдал им честь, прошёл в штаб.

— Начинается… — прошептал Шотланов.

Генерал Шаповалов явно придирался. Он гневно смотрел на Шотланова и на майора Рябинина, говорил:

— Вы считаете случай с врачом пустяковым? А я Вам скажу другое!

— Товарищ командир дивизии… — попробовал вступить в разговор Шотланов.

Генерал говорил сам:

— Бросьте храбриться! — сказал он с явной раздражительностью Шотланову. — Вы больны, вам надо лежать в госпитале. Да-да! А что касается вас, майор, тут дело ещё хуже!

Майор встал, смотрел на генерала, ждал.

— Вы не умеете разбираться в людях!

Генерал всё повышал голос:

— Вы чуть было не погубили человека…

— Ка-ак? — прошептал Рябинин.

— Да как вы не понимаете, что случай с врачом произошёл не случайно, а по вашей вине? Удивляетесь? Вы поняли повара Осипова, а одновременно чуть не уничтожили врача…

Генерал закурил.

— Как вы работаете?! Грубо! Нет проникновения в сложное состояние людей!  Врач не спал трое суток и вышел из строя, ошибся в диагнозе… А вы, вместо того чтобы поддержать человека, наговорили ему бог знает что! Не заметь радист открытых дверей, и нет человека!

Теперь Рябинин смотрел в пол.

Генерал не успокаивался:

— А ещё оказываете сопротивление, не хотите признать, что все устали и никуда не годитесь. Всё ясно. На отдых! Боевые операции этого района передаю другой эскадрильи. Точка!

Генерал встал, прошёлся мимо стоящего майора, пристально взглянул на него, сказал:

— Вы свободны.

Майор Рябинин козырнул, повернулся и вышел из штаба.

Шотланов сидел подавленный.

Генерал остановился напротив него и, как бы между прочим, заметил:

— А ведь я ещё не касался разбора последнего боя, капитан. Всё ли ладно было там, а? Ведь двадцать пять человек и во главе с командиром эскадрильи?

Шотланов молчал.

— Сколько людей потеряли! И каких!  — взмахнул руками командир дивизии. — В живых осталось только четверо…

Шотланов вскочил и не сказал, а выкрикнул:

— Этого касаться не следует, товарищ генерал!

Командир дивизии прищурился, изучающее посмотрел на него.

— Что значит, не следует? — спросил  он спокойно, хотя за этими словами скрывалась буря.

— Вы же знаете, мы боролись с тремя эскадрильями противника, — прошептал Шотланов, — их потери вдвое больше наших, ребята шли в лобовые атаки… Это что-нибудь да значит… А вы собрались расформировывать…

И Шотланов начал шарить рукой на груди, словно искал что-то, а на самом деле массировал область сердца.

Генерал заметил, подошёл, усадил Шотланова на стул, сел рядом, тепло сказал:

— Всё это я понимаю, дорогой Александр Васильевич… Хорошо воюем, точнее  обороняемся, тяжёлый это год — сорок первый… Но для вашей эскадрильи настала пора отдыха, дорогие мои! — он обнял Шотланова. — Вы это заслужили.

В дверях появился высокий, стройный подполковник. Он рапортовал с порога:

— Технический состав эскадрильи, товарищ генерал, подготовлен к медосмотру… Больных нет. От отдыха отказываются все, требуют пополнить лётный состав и новые машины. В противном случае на передовую в пехоту!

У генерала сбежались седые брови. Теперь он уже косо смотрел на Шотланова.

Капитан гордо поднял голову, и в глазах его вспыхнули озорные огоньки. Шотланов посмотрел на генерала весёлым взглядом.

Генерал понял это, как вызов.

— Хорошо, хорошо подготовил! – сухо бросил он Шотланову и, рывком поднявшись на ноги, пошёл к выходу. Торопливо накинул на плечи шинель, одним движением нахлобучил на голову папаху и, кинув недобрый взгляд в сторону Шотланова, почти закричал в дверях:

— Где я вам возьму людей и новые машины?! — и стремительно вышел из штаба.

Адъютант поспешил за ним…

А Шотланов ходил по землянке. Всё быстрее и быстрее гладил левую сторону груди, улыбался, шептал:

— Всё идёт хорошо. Очень хорошо, товарищ генерал.

Командир дивизии вошёл в землянку техников.

Дневальный метнулся ему навстречу, вытянулся в струнку, отчеканивая каждое слово, рапортовал:

— Технический состав эскадрильи находится на отдыхе.

— А не надоело ещё? – сказал генерал и прошёл к столу.

— Вольно! — он сел на табурет, рассматривая людей.

Человек двадцать стояли около своих кроватей, тоже внимательно смотрели на командира дивизии, ждали.

— Товарищи техники, — просто сказал командир дивизии. — Мне доложили, что вы требуете машины.

— Техник без машины — всё равно, что самолёт без крыльев, товарищ генерал, — ответил кто-то.

Генерал помолчал и добавил:

— Хорошо сказано, — отметил он. — Но вы не можете себе представить, как трудно сейчас нашей стране, нашим заводам обеспечивать такую огромную армию, такой невиданный в истории фронт…

— Разрешите обратиться? Сержант Митин, — сказал парень и выступил на шаг вперёд.

Генерал смерил его с ног до головы взглядом, тепло сказал:

— Обращайтесь.

Митин подошёл ближе к генералу, встал по стойке «смирно», не сразу начал:

— Могу ли я спросить вас, товарищ генерал, о самом важном? – он запнулся и, оглянувшись на товарищей, замолчал.

— Говорите, говорите… — торопил его генерал.

— Я хочу знать, почему только и говорят нам о трудностях? Почему наша огромная армия не может сразу отбросить паразитов?

— А ты сам, что думаешь по этому поводу? — спросил генерал.

Митин замялся, но продолжал:

— Ошибки, должно быть, какие-то были допущены большим начальством…

— А какие? — задал прямой вопрос генерал.

— Всего мне не знать, товарищ генерал, но одно дело покою не даёт…

Митин не договорил. Он увидел, как адъютант генерала что-то торопливо записывал в своём блокноте.

Генерал тоже обратил на это внимание и, чуть наклонившись к подполковнику, сказал:

— Вы свободны.

Адъютант вскочил, козырнул, красиво повернулся и провожаемый десятками глаз, вышел из землянки.

— Так, какое дело не даёт вам покоя, сержант? – продолжал разговор генерал.

— Авиационное дело… товарищ генерал, — протянул Митин.

— Интересно, — улыбнулся командир дивизии.

Митин оглянулся на товарищей, передохнул и начал:

— Говорят, «Мессершмитт» немцы по чертежам нашего русского конструктора соорудили… Как наше начальство могло прозевать такое дело, куда смотрели?! — говорил всё громче и громче Митин. — Какой подлец мог принести своему народу столько горя?!

Митин опустил голову, пошатнулся.

— Я ведь, товарищ генерал, пятерых летчиков в последний бой проводил… Не вернулись… А почему? Да потому, что тяжело нам пока с «мессерами»… На храбрости держимся…

Генерал встал, он был бледен и суров. Положив руку на плечо сержанта, со вздохом произнёс:

— Не рань свою душу, сержант, всякими слухами и сомнениями… Враг пускает в ход все средства, чтобы расстроить наши ряды, и сплетни о «Мессершмитте» — это тоже оружие врага.

Генерал пристально смотрел на Митина:

— Почему говоришь неправду?

Митин заморгал.

— Ваша эскадрилья уничтожила две немецких эскадрильи… А ты говоришь – «бьют»?! Ну!

— Правда! — сам удивился Митин.

— Подумай сам…

Генерал вышел из землянки.

Митин смотрел ему вслед, говорил:

— Первый раз в жизни хотел с большим командиром по душам поговорить…

— Очень много захотел! — почти крикнул на сержанта старшина, — и сплетни политические в ход пускаешь. Всыпать тебе за это дело надо, по самую завязку!

— А я не боюсь… — тихо сказал Митин. — Я ничего не боюсь, я один в семье остался. Я за всех спрашиваю!

Генерал Шаповалов стоял на улице, курил. Шёл снег…

— Загнуть такую шутку при генерале? — говорил подполковник, стоя в землянке у майора Рябинина.

Майор пристально смотрел на него.

Подполковник говорил:

— Осуждать высшее начальство?! Выискивать какие-то ошибки в руководстве! Смешно!

Майор молчал.

— Интересно, что у него за прошлое?! — продолжал адъютант. — Он не был судим или что-нибудь в этом роде? Вы поймите меня, мне интересно знать биографию этого механика.

Рябинин, хмурясь, ответил:

— А что у Вас было за прошлое?

— То есть, как? — почти вскрикнул подполковник.

— А так… — твёрдо сказал майор. — Оставьте Митина в покое!

— Вы советуете? — пренебрежительно произнёс подполковник. — В таком случае и я должен Вам посоветовать  получше знать своих людей.

Сержант Воробушкин появился на пороге, негромко проговорил:

— Товарищ подполковник. Телеграмма.

Адъютант подошёл к сержанту, взял бумагу, махнул рукой на радиста.

Воробушкин вышел.

— Что ещё там? — спросил командир дивизии, выходя из другой двери.

— Первая и вторая эскадрильи просят при расформировании выделить по два лётчика. У них по два свободных истребителя. Лётчики в госпитале.

— Просят, — сказал недовольным тоном генерал, — все просят! И генерал прошёлся по землянке.

— Что же им ответить? — торопливо проговорил подполковник. — Какого числа они получат…

— Подождите! — громко произнёс генерал.

Берёзин вошёл в землянку и прямо в верхней одежде рухнул на постель.

С крайней койки поднялся лейтенант Рахметов, подошёл к  Берёзину, присел на кровати, сочувственно спросил:

— Что, Сашка, хорошо исповедался?

Старший лейтенант молчал.

Рахметов задумчиво продолжил:

— Конечно. Понимаю, друг. Тебе жалко бросать нашу эскадрилью И мне жалко, и всем жалко. Но тебе всё равно уже  лучше, ты знаешь куда тебя назначили, фамилию командира знаешь, а мы ничего не знаем.

— Никуда меня не назначили! — крикнул Берёзин.

Рахметов отшатнулся от него, спросил:

— Тогда зачем ты так на кровать прыгаешь, как дикий козел!

— Совесть затронули, — тихо, с трудом выговорил Берёзин.

— Совесть? — переспросил Рахметов. — А-а… Она такая штука — когда правильно работает, человек спокойно ходит, а когда…

Берёзин рывком поднялся с постели и громко сказал:

— Иди, ради Бога, на свою кровать!

— Конечно, пойду, — сразу согласился Рахметов.

И он, оглядываясь на Берёзина, быстро пошёл в свой угол.

Младший лейтенант Зотов ни на кого не глядя, сказал как бы между прочем:

— Совесть…

Рахметов не унимался. Он советовал Берёзину:

— А ты расскажи нам всем, что случилось — и легче станет. Это я тебе, Саша, правду говорю…

Берёзин вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, рылся в нём, что-то искал.

Рахметов  снова шёл к нему.

Берёзин достал дрожащими руками маленькую фотографию, держал её в руках — на ней та самая девушка, которая бежала берегом реки. Заметив подходящего Рахметова, спрятал фото под подушку. Лёг на кровать.

Рахметов снова сел около Берёзина, сказал:

— Прости, пожалуйста, уж такой я человек, когда у друга горе, я должен быть рядом. И если ты мне не скажешь, что случилось, я буду мучиться больше тебя…

Берёзин помолчал, выдохнул:

— Девке я одной жизнь поломал. Эвакуированная к нам была в начале войны.

— И-и-и… Какая беда! – протянул Рахметов. — А я хотел мучиться больше тебя! Теперь не буду, Сашка…

— Не поймёшь ты этого дела, друг… — тихо сказал Берёзин. — Красивая она была, недоступная никому, понимаешь?

— Э-э-э… — снова заговорил Рахметов. — У нас в Ташкенте тоже одна красивая была, я тоже с ней играл…  А потом она другого полюбила, я тоже… И всё правильно вышло!

— Нет, не правильно! — крикнул Берёзин. — Силой я её любви добился… А жизнь не вышла. Не срослись мы с ней. И теперь она не жена, не вдова, жалко! И она меня ненавидит…

— Тогда, конечно… — грустно сказал Рахметов. — Нарушение допустил… Офицерскую честь…

— Молчи! – схватил за плечи Рахметова Берёзин.

Младший лейтенант Зотов вскочил с постели и, крикнув:

— Не могу больше… Измучился! – выбежал из землянки.

Рахметов скосил ему вслед глаза, сказал:

— Тоже, видно, нарушение человек допустил…

Теперь вскочил на ноги Первушин.  Он был злой, встрёпанный.

— Как ты смеешь?! — закричал он на Рахметова. — Да, знаешь ли ты, что такое любовь!

Рахметов удивлённо смотрел на Первушина, качал головой:

— И ты тоже…

— Прошу тебя, замолчи… — говорил Первушин.

— Почему  «замолчи»? — засмеялся Рахметов. — Вы все кричите, а я – замолчи! Я тоже могу закричать, и ещё как громко!

Первушин рывком достал чемодан из-под кровати, раскрыл его, рассыпал  на кровать огромную стопку писем.

— Вот, смотри! — говорил он громко Рахметову. — Это всё от неё. Да-да! Никто не умеет так одеваться как она. Никто не умеет так смотреть в глаза как она…

Глаза Первушина были счастливыми и излучали небывалую радость. Он продолжал:

— Я помню каждый дом, мимо которого она проходила в городе! Где улыбалась, где печалилась. И я люблю эти дома, бульвары… Люблю, понимаешь?! Всё люблю из-за неё одной!

Рахметов прищурился, почесал за ухом, со вздохом произнёс:

— Хорошо говоришь… Глаза счастливые… Верю, но я ещё не терял свою голову… Значит, ещё не повстречал такую…

— Вот и молчи! — посоветовал Первушин. — А когда охватит тебя огнём, обожжёт, тогда ты будешь самым счастливым человеком на земле!

— Чепуху говоришь… — снова засмеялся Рахметов, обнимая Первушина. — Разве от пожара счастливым будешь?!

Заснеженный и взлохмаченный, в одной гимнастёрке появился в дверях штаба младший лейтенант Зотов. Лицо его было искажено какой-то внутренней болью. И, глядя на стоящего посередине комнаты командира дивизии, он с трудом говорил:

— Судите меня, товарищ генерал!

— Что случилось? – спросил командир дивизии. — Что с вами?

Из соседней комнаты выскочил подполковник, встал между Зотовым и генералом, спросил младшего лейтенанта:

— Почему вы в таком виде?

Зотов набрал воздух в лёгкие и, преодолев с трудом какое-то внутреннее сопротивление, выговорил:

— По моей вине, во вчерашнем бою погиб командир эскадрильи!

Генерал как-то весь осел, непонятно зачем развёл руками и, ничего не сказав Зотову, пошёл в другую комнату.

Адъютант генерала растерянно смотрел, то на Зотова, то на уходившего генерала.

Лицо Зотова вдруг вздрогнуло и помрачнело.

К нему шёл Шотланов. Он подошёл и остановился, не сразу спросил:

— Как же так, Петя?

Зотова била дрожь. Он стоял и смотрел мимо Шотланова…

И уже расстроенный вконец командир дивизии, войдя снова в комнату, нарушил длившееся молчание:

— Арестованного изолировать! Остальных лётчиков ко мне!

— Есть! — четко произнёс подполковник и показал рукой Зотову на дверь.

Зотов ничего не видел и не слышал. Он протянул руки к капитану Шотланову,  что-то хотел сказать, но слов не было.

Генерал продолжал:

— Эскадрилья расформировывается. Медицинской комиссии немедленно приступить к осмотру всего состава. Больных в госпиталь, уставших в отпуск, здоровых в первую и вторую эскадрилью! Всё!

Шотланов сидел на стуле, смотрел в пол. Генерал подошёл к нему, притронулся к плечу, сказал:

— Извини, если можешь.

И быстро накинув шинель и надев папаху, вышел из штаба. Стоял и курил на снежном ветру. Вдруг пошёл куда-то…

Командир дивизии появился в землянке лётчиков так неожиданно, что никто и внимания не обратил. Все лежали и молчали.

— Встать! – скомандовал генерал.

Рахметов в испуге вскочил первым. Вскочили и остальные.

— Хороши герои! – крикнул снова он. — Своего командира ухлопали!

Лётчики удивлённо переглянулись.

— Немедленно в штаб! — снова приказал генерал. — Произвести разбор дела младшего лейтенанта Зотова!

Все поспешно принялись одеваться.

Генерал передумал:

— Оставаться на месте! — сказал он строго и гневно и, скинув шинель, сел за стол.

— Вспомнить всё, до мельчайших подробностей! — приказывал генерал сидящим за столом лётчикам. — Вспомнить всё! До последнего штриха вспомнить! И вычертить траекторию полёта каждого самолёта во время боя! Вычертить и движение вражеских машин!

И люди склонились над бумажными листами, напряжённо вспоминая бой. Карандаши медленно, неохотно скользили по бумаге…

Часовой прислушивался к шагам Зотова.

— Дайте бумагу! – вдруг раздался крик за дверями.

Зотов колотил о двери кулаками и просил снова:

— Дайте бумаги!

Часовой не сразу сказал:

— Зачем?

— Сейчас же давай бумагу! — кричал неистово Зотов.

Часовой потоптался около дверей, поглядел по сторонам и сказал в щель Зотову:

— Через два часа придёт разводящий менять караул, доложу.

Зотов отбежал от двери, заметался, принялся ощупывать карманы,  извлёк оттуда карандаш и, остановившись около плохо побелённой стены, начал чертить на ней зигзаги.

— Командир шёл так… — шептал он. — Я находился вот здесь… Три «мессера»  зашли отсюда…

А генерал ходил вокруг стола, изредка заглядывая через спины сидящих лётчиков на исчерченные бумажные листки, требовал:

— Точнее вспоминайте, точнее!

Рахметов, выронил карандаш, виновато скосил глаза на генерала.

— Что  с вами? — сразу же спросил командир дивизии.

— Вся сила вышла, товарищ… — не договорил Рахметов. — Разрешите на минуту холодный воздух.

— Выйдите! — приказал генерал и уставился на исчерченный Рахметовым лист бумаги.

Лейтенант медленно шёл к двери, всё время оглядываясь…

Вот он бежит навстречу ветру в одном кителе. Останавливается около гауптвахты, просит часового:

— Дай мне одно слово сказать человеку!

— Нельзя, товарищ лейтенант, нарушать устав, — отчеканил часовой и вытянул перед собой штык.

— Тогда спроси, пожалуйста, у него, что говорил командир в бою последний раз. Просил ли он Зотова зайти слева?

Часовой щёлкнул затвором:

— Никак нельзя…

— Да ты пойми! Судьба человека решается, — прошептал Рахметов. – Хорошего человека, друга!

И он, покачав головой, добавил:

— Пойми!

Часовой молчал.

Рахметов поплёлся от гауптвахты. Он остановился около лазарета, искоса посмотрел на толпившихся техников, пошёл дальше.

А  в лазарете, в первой комнате, стояли нагишом человек десять. Они ждали комиссии.

Открылась дверь и заглянувший в комнату парень спросил:

— Эй, гусары! Вы скоро?

— Закрой дверь! Парад ещё не начался!

Парень закрыл дверь.

Другой парень сквозь щель в двери рассматривал сидящих за столом врачей, там сидело несколько человек, два молодых мужчины, один седой и совсем молодая врачиха.

— Что, Гусев, — спросил насмешливый тихий голос, — хороша Гусыня?

Парень отпрянул от двери, сильно толкнул балагура локтём в бок, зашипел:

— Замолчи!

— А что ты такой сердитый? – не унимался парень.

— Пятый раз за службу комиссию прохожу, братцы, и никак не могу понять, почему за стол врачих сажают… И в уставе этого нет!

Все засмеялись. Кто-то вздохнул, сказал:

— Перед медициной, как перед Богом, все равны.

Смех усилился…

В дверях показался капитан Шотланов. Он вошёл в первую комнату, где стояли ожидающие комиссию техники и укоризненно сказал:

— Чему веселитесь?

Все стихли. Шотланов прошёл в помещение комиссии.

Сержант Воробушкин беспокойно ёрзал на стуле, то прижимая руками наушники, то брался за карандаш. Но всякий раз не успевал что-то записать и снова прижимал наушники руками.

Вот он резко сбросил их с головы и, не одеваясь, выбежал на улицу. Он бежал очень быстро.

Спросил у штаба часового:

— Мне нужно срочно видеть капитана Шотланова.

— Его в штабе нет. Уже часа полтора, — пояснил часовой. — Есть покурить, радист?

— А генерал здесь? – спросил торопливо Воробушкин.

— Тоже нет, — сказал часовой.

— А где он?

— В этот раз не доложился мне, — ухмыльнулся часовой.

Воробушкин побежал дальше, почти налетел на бредущего с опущенной головой Рахметова, но вовремя остановился.

— Куда летишь,  Воробушка? —  спросил лейтенант.

Радист замахал руками, показывая вверх, что-то горячо и торопливо объяснял лейтенанту, но слов не было слышно, их заглушал вой налетающего ветра.

И только одна фраза долетела до нас:

— Эх, если бы жив был комэск, он бы им показал!

Рахметов посмотрел вверх, к чему-то прислушиваясь, и вдруг бросился куда-то во всю прыть.

Воробушкин смотрел ему вслед, сразу не поняв, что происходит, но сообразив, куда бежал Рахметов, бросился за ним вдогонку, кричал:

— Товарищ лейтенант! Не делайте этого! Я Вас очень прошу. Я не имел права Вам говорить. Я ещё не доложил командованию.

Рахметов притормозил около окна гауптвахты, заглянул.

— До свидания, друг! — крикнул он в окно и помахал рукой Зотову.

Арестованный лейтенант Зотов растерянно посмотрел в сторону окна.

— Может быть, навсегда! — кричал за стеклом Рахметов.

Когда часовой появился около окна, то Рахметова там уже не было.

Подбегал Воробушкин.

— Стой! — закричал часовой. — Назад! Стрелять буду!

— Стреляй, Ваня! Скорее стреляй! Поднимай тревогу! — просил радист часового.

И вдруг шум ветра разрезал гром взревевшего мотора. Часовой выстрелил вверх.

Генерал вскинул брови, прислушался…

В землянку вбежал подполковник. Он был растерян, с трудом выговаривая слова, объяснил:

— Кто-то из лётчиков, товарищ генерал, ушёл в воздух…

Генерал встал. Ничего не понимая, спросил:

— Почему… зачем?

— Не знаю, — пожал плечами адъютант.

— Немедленно связаться по радио! Выяснить! — почти кричал командир дивизии на подполковника.

— Что это за эскадрилья?!

— Ну, скажи хоть что-нибудь! — просил Зотов, прильнув к двери.

— Кто-то увёл с аэродрома истребитель, — тихо ответил часовой.

В радио-землянку вбежал подполковник, за ним грузной походкой  вошёл командир дивизии, следом шёл Шотланов.

— Радиста на посту нет! — доложил подполковник.

— А вы ещё говорите… — укоризненно сказал генерал Шотланову. — Не расформировывать, а судить надо! Что Вы стоите?! — обратился он к адъютанту, — найти радиста!

И только адъютант успел отдать честь генералу и повернуться к двери, как на пороге появился сержант Воробушкин. Он испуганно смотрел на генерала.

— Немедленно свяжитесь с истребителем! — приказал генерал.

Воробушкин бросился к аппарату.

— Пятёрка, пятёрка… — кричал он в микрофон. — Вы меня слышите?! Лейтенант Рахметов!

— Спросите, почему он ушёл в воздух?!

— Это я виноват, товарищ генерал… Только я! — утверждал Воробушкин.

В лазарете открылась входная дверь и появившийся на пороге веснушчатый парень громко сказал:

— Гусары! Хотите послушать последние известия?

— Давай! — раздались голоса.

— Немедленно одевайтесь и все на улицу! — посоветовал парень.

— Это ещё зачем? — усомнились техники.

— Гоните его,  — предложил кто-то.

— В нашем районе висит «мессер». Высота четыре тысячи метров. Просит любого лётчика на поединок…

— Совсем обнаглели, паразиты! — сказали ребята.

— Брешешь?! — усомнился один из техников.  — Хочешь, чтобы мы все выбежали на улицу, а ты первым комиссовался? Дудки! Не выйдет!

— Честно, ребята! Лейтенант Рахметов самовольно ушёл в небо… Воробушка ему сболтнул про  «мессер».

В лазарете поднялась сутолока: все хватали свои вещи, путали куртки, спорили, пулей вылетали в двери. В коридоре лазарета остался один Гусев. Он искал под кушетками вещи, но его обмундирования не было. И поспешно натянув унты на голые ноги, и накинув шапку, он прямо голышом выскочил на улицу. Бегал среди товарищей, просил:

— Будьте людьми! Отдайте обмундирование. Не имеете права брать казённое имущество!

Но никто не обращал на Гусева внимания.  Все смотрели в невидимое небо, слушали гул моторов.

И не выдержав холода, Гусев заругался:

— Хамы… идиоты! — и вприпрыжку побежал в лазарет.

В дверях столкнулся с молоденькой врачихой.

— Бессовестный! — сказала она и прошла мимо Гусева.

— Интересное дело! — сказал Гусев. — Она меня ещё и обзывает.

Вбежав в лазарет, он схватил с кушетки простынь и завернулся в неё.

— Приказываю немедленно вернуться! — говорил в микрофон командир дивизии. — Иначе вам грозит верная гибель… С вами идёт на поединок матёрый убийца полковник фон Штраубе… Если не сможете произвести посадку, разрешаю прыгать с парашютом… Почему вы молчите, Рахметов?!

В наушниках послышался хрипловатый голос Рахметова:

— Мой парашют, товарищ генерал, под кроватью остался. Забыл я про него, когда бежал. Совсем забыл…

Генерал сорвал с головы наушники и бросил на стол, гневно взглянул на Шотланова,  вышел из землянки.

Воробушкин смотрел на побледневшего Шотланова. Он сидел с опущенной головой.

— Товарищ капитан, — слёзно произнёс радист. — Вам вредно волноваться…

— Молчать! — поднялся на ноги Шотланов. — Опозорились перед командиром дивизии! Да знаешь ли ты,  что Рахметов пошёл на верную смерть из-за тебя! Он начинающий пилот!

Шотланов одел наушники, заговорил перед микрофоном:

— Рахметов… Рахметов… Рахметов…

В наушниках проскрипело:

— Иду в атаку…

— Помоги ему Бог! — прошептал Шотланов… — Бой совершается в сердце человека…

Воробушкин вылетел на улицу и закричал, что есть мочи:

— Он жив! Он идёт в атаку!

Сбоку раздался голос генерала:

— Немедленно на гауптвахту!

Воробушкин козырнул и побежал.

Он бежал мимо стоящих с поднятыми головами людей… Под ногами вращалась Земля… Гул моторов приближался… Началась атака… И вдруг пулемётная очередь затрещала вверху… Град пуль просвистел по земле…

— По землянкам! — кричал кто-то…

Но люди продолжали стоять и смотреть вверх…

Берёзин находился неподалёку от генерала… И вдруг старший лейтенант подбежал к нему, отдал  честь, запросил:

— Разрешите на помощь, товарищ генерал…

— Таким героям как вы место на гауптвахте! — четко произнёс командир дивизии.

— Не разрешил? — спросил, волнуясь, Первушин.

— Нет, — глухо ответил Бёрёзин.

— Почему? — злился Первушин. — Бросить одного молодого лётчика против опытного головореза?! Не понимаю. Сейчас я спрошусь!

И он направился было к генералу, но Берёзин остановил его:

— Генерал прав. Может быть, это ловушка, может они решили выманить нас по одному и уничтожить… Откуда мы знаем один ли  «Мессершмитт» в небе?

— Опять начинается атака, слышишь? — сказал Первушин, сжавшись как для прыжка.

И снова нарастал гул моторов перемешанный с выстрелами… Гул перерастал в противный вой,  всё усиливался и усиливался…

Люди переглядывались. Становилось ясно, что какая-то из машин в последний раз идёт в пике… Все мгновенно исчезли с улицы, вбежали в землянки, стояли в ожидании у дверей… Ждали недолго…

Где-то совсем рядом, в районе аэродрома с грохотом ударилась о мёрзлую землю стальная махина самолёта и через несколько секунд взорвалась…

И тотчас захлопали двери землянок. Все бежали в сторону взорвавшегося самолёта…

Только неподвижно стоял командир дивизии Шаповалов, рядом с ним адъютант. Он вполголоса сказал:

— Ещё одним покойником больше.

Из столовой выбежал старшина Осипов. Он стоял и смотрел на пробегающих мимо людей. В руках у старшины была кипящая сковородка с длинной ручкой. Осипов хотел было вернуться в кухню и оставить своё кипящее оружие, но азарт взял и повара, он побежал за всеми, размахивая сковородой…

А люди уже обступили взорвавшийся самолёт и кто-то радостно крикнул:

— «Мессер»!

— Ага! Знай наших! – закричал, подпрыгивая молодой парень.

Разбираясь в обломках, пожилой механик сказал:

— А самого пса-то и нету… С парашютом спускается!

В небе призывно гудел самолёт Рахметова. Он то проносился почти над самым аэродромом, то уходил в сторону. Лейтенант вёл истребитель бреющим полётом — искал ориентиры, но пурга не давала их…

И тогда Шотланов вбегал в радио-землянку, кричал в микрофон:

— Рахмет…  Дорогой…  Чуть  левее  возьми…  Ты  сейчас  прошёл  над кромкой леса… Прошу тебя не подведи до конца!

Потом Шотланов  появлялся на улице, кричал:

— Всем по землянкам… Рахмет идёт на посадку…

И снова все бросились врассыпную…

Только Осипов не уходил. Он смотрел куда-то в одну точку, но не в небо… В мареве пурги двигалась еле заметная тень…

Старшина Осипов двинулся вперёд… А тень двигалась то в одну, то в другую сторону… Осипов шёл медленно, увязая по колени в снегу, вдруг его ноги за что-то зацепились. Старшина остановился, наклонился, ощупал предмет — это были парашютные стропы… Со страшным гулом нёсся идущий на посадку истребитель. Старшина  упал в снег, сжал голову руками.

Истребитель коснулся земли и скользнул по аэродрому. Со всех сторон бежали люди. Самолёт ударился о крышу землянки, развернулся и накренился в провалившейся крыше.

В лазарете поднялась паника. Члены медицинской комиссии бросились в коридор. Первой вбежала молодая врачиха, со страхом прижалась к сидящему в углу Гусеву.

— Какой ужас! — шептала она, спиной прижимая Гусева к стене.

Парень растерянно смотрел на неё, не зная, что сказать, но собравшись с мыслями, и поправив на себе простынь, высказался:

— Хоть сейчас оставьте меня в покое! Медицина! — парень улыбнулся.

Рахметов с трудом выбирался из самолёта. Товарищи подхватили его, помогли… Лейтенант стоял, пошатываясь.

— Ты ранен? — спросил кто-то.

— Нет… — сказал лейтенант, — вся сила вышла… Хочу спать…

Рахметова окружили со всех сторон…

Генерал, обняв лейтенанта, сказал:

— Благодарю от лица командования дивизии за храбрость!

— Служу… — начал было говорить Рахметов…

Но генерал поднял руку и добавил:

— За самовольные действия и не выполнение моего приказа — под арест!

Среди стоящих людей произошло замешательство…

Лейтенант стоял с опущенной головой, переступал с ноги на ногу, бормотал себе под нос:

— Я восточный горячий человек, товарищ генерал… Я его в гости не звал, зачем он на мою землю летел?!

— Младший лейтенант! — почти крикнул командир дивизии.

— Исполняйте!

— Он лейтенант, товарищ генерал, — подсказал Шотланов.

— Был! — сказал комдив.

Воробушкин слёзно упрашивал часового:

— Слушай, будь человеком! Ну, пусти, пожалуйста… Я тебе точно говорю,  сам командир дивизии приказал мне на «губу»…

Часовой сказал:

— У тебя нет записи об аресте. Ничего не могу поделать.

— Но я же замёрз! —  закричал Воробушкин. — Человек ты или статуя?!

Часовой молчал.

В сопровождении человек двадцати к гауптвахте подходил Рахметов.

— Ну, ты хотя расскажи, Рахмет, как ты его? — спрашивал кто-то из сопровождающий.

— Сильно злой я был… — сказал устало Рахметов.

Остановившись около часового, лейтенант попросил:

— Пусти погреться, дорогой…

Часовой уставился на Рахметова, заикаясь, спросил:

— И вы тоже туда?

— Не говори, друг… — прошептал Рахметов и прошёл в двери гауптвахты.

Воробушкин было направился тоже, но часовой преградил ему путь.

Всё время сыпавшийся снег заваливал еле заметные вмятины,  и старшина Осипов останавливался, внимательно приглядываясь к снегу, потом медленно шёл… И вдруг, напротив появилась какая-то тень, она двигалась прямо на него.

Осипов присел в снег, закутал голову белым халатом, смотрел… Тень проплыла мимо, свернула куда-то в сторону и исчезла… Но след был теперь чётким, и старшина двинулся вперёд… След вёл к лесу. Приближались первые стволы деревьев, тень скользнула в перелесок… Осипов пошёл в обход…

Устало передвигая ноги, хватаясь за стволы деревьев, медленно шёл вражеский лётчик. Вот он остановился, оглядываясь по сторонам, прислонился спиной к стволу дерева и, медленно сползая, сел на землю, держа в руке пистолет.

Из-за ствола дерева появился Осипов… И вот резкий взмах — днище сковородки со звоном ударилось о голову фашиста. Пистолет перешёл в руки старшины, он выстрелил несколько раз в воздух.

В сторону леса бежали люди…

Старшина Осипов сидел на пеньке напротив связанного фон Штраубе и, раскуривая цигарку, насмешливо рассуждал:

— Говорят, у вас в жилах течёт голубая кровь? Конечно, это чистая брехня. При такой благородной крови  такое неблагородное выражение лица.

— Вы понимаете, что это значит?! — говорил командир дивизии, указывая на исчерченные листы.

Шотланов ходил, затягиваясь папиросой, говорил часто дыша:

— Да-да! Всё ясно!

— Вызвать немедленно младшего лейтенанта Зотова, — приказал командир дивизии.

— Разрешите мне, товарищ генерал, — попросил Шотланов.

— Позовите обоих!

— Есть, — устало произнёс капитан и быстро вышел.

Зотов сидел на койке, смотрел в окно, глухо говорил:

— Подло так жить Рахмет… Будут меня вызывать на допросы военные прокуроры, будет тянуться следствие, а потом… А потом могут и к стенке…

— Плохую философию говоришь… — отвечал Рахметов. — Я всё думаю, что ты не виноват…

Но Зотов не слушал младшего лейтенанта, встал и ходил, ходил…

— Я бы сам себя… — говорил он. — Если бы достал оружие.  Так легче, чем через полевой суд.

За дверями послышалось поскрипывание снега. Зотов вздрогнул, бледнея, смотрел на двери… Они открылись, на пороге стоял часовой:

— Зотов и Рахметов, к генералу.

Зотов пытался закурить, но у него дрожали руки. И он бросил спички на пол, первым пошёл к дверям, прищурившись, смотрел на часового.

Миг — и автомат в руках Зотова.

Рахметов прыгнул, как тигр на Зотова, повалил его на пол, а часовой выхватил автомат…

— Вы что?! — говорил он испуганно.

— Пристрели, друг! — просил Зотов. — Так лучше! Пусть свои товарищи это сделают!

— Совсем с ума сошёл! — кричал Рахметов.

— Не могу… Не пойду! — отвечал Зотов.

— Что за шум? — спросил, входя, Шотланов. — Что с тобой, Петя?

На глазах Шотланова слёзы. Вот он подошёл к Зотову, обнял его, прижал к себе, сказал:

— Горжусь тобой!

— О чём ты? — прошептал Зотов.

— Напишу на завод родителям. Воспитали такого честного человека! Ты устал, Петя, и тебе просто показалось, что ты…

Генерал Шаповалов шёл им навстречу.

— Ну, герои? — сказал он с добродушной улыбкой. — Есть для вас у меня сюрприз!

Зотов и Рахметов переглянулись.

— Садитесь за стол и посмотрите, что мы тут натворили, — и он показал на десятки испещрённых линиями листов бумаги.

Командир дивизии подошёл к сидящему около стола Первушину, сел с ним рядом и, глядя на удивлённых летчиков, сказал:

— А ведь мы с ним красивые ребята, а?! — и генерал засмеялся. Они с Первушиным оба были совсем седыми.

— Но нет худа без добра… — продолжал генерал, прищуренным взглядом смотрел на Зотова. — Заставил ты нас младший лейтенант как следует пораздумать! И вот результат…

Генерал встал, бросил руку на исчерченный лист бумаги.

-Искали твою вину Зотов, а нашли совсем другое!

— Что, товарищ капитан? — торопливо выговорил Зотов.

— Новую тактику ведения боя нашли, вот что! Но не я виноват  в этой радости! Он! — указал генерал на Первушина, — этот седой красавец!

Шотланов, не вытерпев, склонился над листами бумаги и торопливыми жестами начал показывать Рахметову и Зотову, то одну, то другую линии…

Лётчики склонились над чертежами.

А генерал помолодел, ходил по штабной землянке, жадно курил…

— Эх, погодку бы завтра, да попробовать, а?! Что ж ты молчишь капитан? — обратился он к Шотланову. — Ну?

— Пробовать будут другие, товарищ генерал… — тихо ответил Шотланов.

Командир дивизии обнял Шотланова, весело сказал:

— Знающий ты человек, Александр Васильевич. Наперёд меня определил, что таких людей разлучать нельзя!

И генерал с каким-то особенным волнением рассматривал то одного, то другого лётчика…

— Вот теперь, Пётр Григорьевич, давай-ка меня в госпиталь… Что-то у меня с мотором плоховато, друг!

Генерал неловко улыбнулся, мягко и сердечно сказал:

— Определим…

Шотланов  просящим взглядом посмотрел на генерала, сказал:

— Но даром это дело не выйдет! Взамен меня машинки две-три уж подбрось…

— Дёшево просишь… — сказал Пётр Григорьевич.

А утром на рассвете шли по аэродрому к боевым машинам Первушин, Зотов, Берёзин, Рахметов.

Вот они вдруг остановились, прижались друг к другу…

Стояли и молчали.

Бросились бегом каждый к своей машине…

Десятки глаз с гордостью и радостью провожали их:

— Пошли, родные! — кричали люди. —  Жива наша эскадрилья!

Поднимая снежную пыль, стальные птицы скользнули в небо…

© Ванеев Вячеслав Владимирович 2000—2020. Сайт является средством массовой информации. 18+. Мобильная версия: При использовании материалов указание источника "Вячеслав Ванеев, ваш депутат - с вашей улицы" и гиперссылка на http://www.vaneev.su/ обязательны.